Неточные совпадения
— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь сказал Левин, — что не могу найти в своей душе этого чувства сожаления о своей
свободе!
— Все — программы, спор о программах, а надобно искать пути к последней
свободе. Надо спасать себя от разрушающих влияний бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной.
Бог или дьявол — этот разум, я — не решаю; но я чувствую, что он — не число, не вес и мера, нет, нет! Я знаю, что только в макрокосме человек обретет действительную ценность своего «я», а не в микрокосме, не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает…
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней
свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет
бога?
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной
свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как
боги!» — прибавлял он насмешливо.
— И слава
Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление
свободы духа,
свободы ума,
свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
Он молился, просил
Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось.
Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал себя Им и потому почувствовал не только
свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал всё могущество добра. Всё, всё самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным сделать.
Бог есть
свобода, а не необходимость, не власть над человеком и миром, не верховная причинность, действующая в мире.
Лучше можно сказать, что
Бог есть Смысл и Истина мира,
Бог есть Дух и
Свобода.
В более глубоком смысле
свобода есть совершеннолетие человека, сознание долга перед
Богом быть свободным существом, а не рабом.
Лишь в духе и
свободе встреча с
Богом есть драматическое событие.
Если продумать все до конца, то нужно признать, что от
Бога происходит лишь
свобода, а не власть.
Можно сказать, что существование
Бога есть хартия вольностей человека, есть внутреннее его оправдание в борьбе с природой и обществом за
свободу.
В истории происходит борьба
свободы и необходимости, а
Бог может быть только в
свободе.
Бога сделали врагом
свободы и хотели видеть
свободу в освобождении от идеи
Бога.
Можно допустить, что Сам
Бог предоставляет своим Народам
свободу в постановке динамических исторических задач и в их выполнении, не насилует их, когда они борются за творчество более высоких ценностей.
Они будут дивиться на нас и будут считать нас за
богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить
свободу и над ними господствовать — так ужасно им станет под конец быть свободными!
Привет тебе, премудрый,
Великий Берендей,
Владыка среброкудрый,
Отец земли своей.
Для счастия народа
Богами ты храним,
И царствует
свободаПод скипетром твоим,
Владыка среброкудрый,
Отец земли своей.
Да здравствует премудрый,
Великий Берендей!
Да здравствует премудрый,
Великий Берендей,
Владыка среброкудрый,
Отец земли своей!
Для счастия народа
Богами ты храним,
И царствует
свободаПод скипетром твоим!
-Жюсте или об апостоле Жан-Жаке; но разве папа Вольтер, благословлявший Франклинова внука во имя
бога и
свободы, не был пиетист своей человеческой религией?
Бог захотел
свободы, и отсюда произошла трагедия мира.
Но у Бёме Ungrund, то есть, по моему толкованию, первичная
свобода, находится в
Боге, у меня же вне
Бога.
Я, очевидно, был «мистическим анархистом» в другом смысле, и тип мистического анархиста того времени мне был чужд, Я и сейчас мистический анархист в том смысле, что
Бог для меня есть прежде всего
свобода и Освободитель от плена мира, Царство Божье есть царство
свободы и безвластия.
Если нет
Бога, то есть если нет высшей сферы
свободы, вечной и подлинной жизни, нет избавления от необходимости мира, то нельзя дорожить миром и тленной жизнью в нем.
Я верил всю жизнь, что божественная жизнь, жизнь в
Боге есть
свобода, вольность, свободный полет, безвластие, анархия.
Бог действует в порядке
свободы, а не в порядке объективированной необходимости.
Бог действует через
свободу и на
свободу.
За пределами противоположения между
Богом и несотворенной
свободой, описывающего наш духовный опыт по сю сторону, лежит трансцендентная божественная тайна, в которой все противоречия снимаются, там неизъяснимый и невыразимый божественный свет.
И отношение к
Богу определяется не как зависимость человека, а как его
свобода.
У меня есть основное убеждение, что
Бог присутствует лишь в
свободе и действует лишь через
свободу.
Бог присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого мира, а во всяческой правде, в истине, красоте, любви,
свободе, героическом акте.
Я признавал, что творческие дары даны человеку
Богом, но в творческие акты человека привходит элемент
свободы, не детерминированный ни миром, ни
Богом.
Бог есть моя
свобода, мое достоинство духовного существа.
Предельная тема тут не морально-психологическая, а метафизическая тема о
Боге и
свободе, о
свободе и зле, о
свободе и творческой новизне.
Свобода человека есть требование
Бога от человека, обязанность человека по отношению к
Богу.
Бог царствует в царстве
свободы, а не в царстве необходимости, в духе, а не в детерминированной природе.
Бог есть
свобода и дает
свободу.
Идея
Бога — отречение от человеческого разума, от справедливости и
свободы.
Остается вечной истиной, что человек в том лишь случае сохраняет свою высшую ценность, свою
свободу и независимость от власти природы и общества, если есть
Бог и Богочеловечество.
Огромная разница еще в том, что в то время как Руссо не остается в правде природной жизни и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее
свободу совести, Толстой не хочет никакого социального контракта и хочет остаться в правде божественной природы, что и есть исполнение закона
Бога.
Я формулировал эту тему так, что не человек требует от
Бога свободы, а
Бог требует от человека
свободы и в этой
свободе видит достоинство богоподобия человека.
Для Достоевского вопрос этот решается
свободой, как основой мира, и Христом, т. е. принятием на себя страданий мира самим
Богом.
И это движение от человека к
Богу нужно понимать совсем не в смысле выбора, совершаемого человеком через
свободу воли, как это, например, понимает традиционное католическое сознание.
Свобода должна быть возвращена человечеству и миру актом божественной благодати, вмешательством самого
Бога в судьбы мировой истории.
Великая тайна человеческой
свободы сокрыта в том, что Сын
Бога умер на кресте, был унижен и растерзан.
Отречение от разума мира сего — безумие в
Боге есть высший подвиг
свободы, а не рабство и мракобесие: отречением от малого разума, преодолением ограниченности логики обретается разум большой, входит в свои права Логос.
Унижение и падение церкви и есть унижение и падение человеческой активности, отвращение воли человеческой от воли
Бога, безбожный отказ человека нести возложенное
Богом бремя
свободы.
Но и для философствующего разума ясно, что насильственное добро, насильственная прикованность к
Богу не имела бы никакой ценности, что существо, лишенное
свободы избрания,
свободы отпадения, не было бы личностью.
Вся историческая драма религии Нового Завета в том, что Новый Завет человека с
Богом, Завет любви и
свободы не был еще соборным соединением человечества с Божеством.
В Ветхом Завете и язычестве
Бог открывается человеку как Сила, но он еще не Отец; люди сознают себя не детьми
Бога, а рабами; отношение к
Богу основано не на любви и
свободе, и на насилии и устрашении.
Это было бы то же, как если бы
Бог создал творение неспособным к греху, насильственно совершенным и потому лишенным
свободы.